Профессор Н. В. Ковтун прочитала лекцию в университете г. Вроцлава

Аннотация лекции, прочитанной в университете г. Вроцлава проф. Н.В. Ковтун

Сонечки в новейшей русской прозе:

к проблеме художественной трансформации мифологемы софийности

Уже ставшее традиционным противопоставление высокой и массовой словесности снимается сегодня на уровне миддл-литературы, обращенной не «к провиденциальному собеседнику, будь то Бог или потомок, а к тем, кому сгодится тут же. Она размещается в прагматической сфере обслуживания»¹. К ведущим особенностям миддл-словесности относят высокий профессионализм письма, подчинение собственно эстетических функций произведения задачам коммуникативным, когда ценится не столько философская глубина, сколько сюжетная изобретательность, проявленная автором при передаче истории. Миддл-тексты не предполагают сложных языковых изысков, они изначально рассчитаны на успех². И хотя исследователи расходятся в номинации авторов «срединной литературы», имена Вик. Ерофеева, В. Пелевина, Д. Липскерова, Т. Толстой, Е. Гришковца, Л. Улицкой звучат в этом ряду наиболее часто.

В культуре эпохи постмодерна складываются особые отношения с традицией: от ситуации «диалога» до травести, остранения известных мифологем. В центре внимания авторов рубежа ХХ – ХХI веков зачастую оказываются идеи, образы модернизма, с которыми прослеживается генетическая связь. Символизм, ознаменовавший процесс смены художественных парадигм, привлекает внимание достаточно часто. Одна из центральных категорий философии символизма – София Премудрость Божия, истолкованию которой посвящены работы В. Соловьева, П. Флоренского, С. Булгакова.

В отечественной культуре образ Софии, известный с первых веков христианства, получает распространение в эпоху Просвещения, пронизанную идеями масонства, позднее актуализируется в историософских теориях и художественных практиках серебряного века. Некоторые из модернистов, «перенося Святую Софию в область идейно-политическую, усматривали ее проявление в приближающейся революции в России»³. София как аллегория революции заявлена в текстах советского времени: от произведений А. Платонова⁴ до Вс.Кочетова. В отличие от православной традиции, в Новое время актуализируется гностический контекст образа прекрасной Девы, которому и наследуют младосимволисты⁵. Русские мыслители начала ХХ века, отталкиваясь от «классиков» гностицизма, не разделяют, однако «антикосмизм гностиков» (постулат о мире как результате некой трагической «ошибки» или тюрьмы для частиц света/духа), им свойственен «яркий космизм (оптимистический взгляд на природу творения, стремящегося к единению с Абсолютом и «обожению»)»⁶. Стоит заметить, эстетика православия, питавшаяся софийными интуициями, отразилась в творчестве современных неопочвенников, прежде всего В. Распутина (образ архаровца Соня в «Пожаре»).

Повесть Л. Улицкой «Сонечка» (1992) входит в парадигму новейших текстов, в той или иной мере обыгрывающих постулаты софиологии. Среди наиболее значимых из них «Дом на набережной» (1976) Ю. Трифонова, «Соня» (1984) и «Река Оккервиль» (1985) Т. Толстой, «Софичка» (1995) Ф. Искандера. В произведении Л. Улицкой оживают несколько традиций: сюжеты античности, иудаизма, русской классики, но структурообразующим является мотив Софии – души мира. Мистическое учение В. Соловьева, который ставит вечную женственность в центр собственных исканий гармонии бытия – Премудрости, импонирует современному автору вниманием к гендерной проблематике, возвышением власти Девы. Философ видит в воплощенной в женщине Софии «существенную Премудрость» Бога Интерес к знакам телесности, вопросам семьи, рода отличает поэтику Л. Улицкой в целом⁷. Обращаясь к бытовым реалиям, ситуациям автор подсвечивает их мифами культуры, «мелочи существования» обретают значительность, объемность. Нам важно проанализировать тексты Л. Улицкой как намечающие переход от стратегий постмодернизма к иным художественным кодам, актуальным для словесности ХХI века. Писательница утверждает: «Ирония, в конце концов, тоже не более чем прием. <…> Ирония тоже себя отработает и тогда придет нечто следующее, своего рода герменевтика, например. Или культурные шифры иного рода»⁸.

Повесть «Сонечка» опирается на важнейшие мифы гностицизма, составившие основание софиологии, но вне их мистического содержания. Миф распадается на знаки, из которых писатель складывает собственный узор в надежде на приращение смысла. Автор словно спешит наградить героиню всеми атрибутами мировой души. Сонечка – хранительница Слова, мудрости – библиотекарь, как и Соня из одноименного рассказа Т.Толстой. Одновременно ей дано стать основательницей нового дома-мира, Хозяйкой, приглашающей гостей из всех уголков земли: «В Софии отразилось и древневосточное понимание Мудрости как гостеприимной хозяйки, построившей дом и приглашающей в него на духовную трапезу всех ищущих знания»⁹. Особая доброта, чуткость Сонечки, как и ее удивительная преданность близким, дар любви укладываются в этот же контекст. Героиня наделена и чертами своеобразной девственности, рождение ее дочери врачи признают едва ли не чудом: «матка у Сонечки была так называемая детская, недоразвитая и не способная к деторождению, и никогда больше после Танечки Соня не беременела, о чем горевала и даже плакала»¹⁰. Девушка становится подлинной музой для избранника – известного художника, ее самоидентификация означена встречей с ним. До этого Сонечка, блуждающая в подвалах/лабиринтах библиотеки, живет идеями литературных персонажей, среди излюбленных – сокровенные героини Ф. Достоевского, «тургеневские барышни», инфернальницы И. Бунина, отмеченные софийными признаками¹¹.

Создание текстов девушка воспринимает «как священнодействие», служит библиотеке/храму «отрешенно-монашески». В этой преданности иллюзорному, книжному миру угадывается инфантильность «безмолвной души», что «спит, закутанная в кокон из тысяч прочитанных томов». Сонечка живет в неведении, в состоянии сна, полуобморока: «она впадала в чтение как в обморок, оканчивавшийся с последней страницей книги», «полного непонимания игры, заложенной в любом художестве». Неразличение текста и «внетекстовой реальности» оборачивается безволием и безмолвием, собственные желания героини парализованы «ощутимой авторской волей, заранее ей известной», что актуализирует мотив куклы. В повести остранняется важнейшая идея гностического мифа о Софии, призванной снять оковы с непосвященной души, освободить из пут обманчивого мира, сотворенного злым демиургом.

Неразборчивость книжных пристрастий Сонечки: «второразрядного писателя Павлова, и Павсания, и Паламу считала в каком-то смысле равнодостойными авторами – на том основании, что они занимали в энциклопедическом словаре место на одной странице» (9) сближает ее образ с кукольными фигурками Бенедикта и Оленьки-душеньки из романа Т. Толстой «Кысь» (2000)¹². Идея библиокластики доведена до предельно гротескного выражения в повести В. Сорокина «День опричника» (2009), где заступница Руси – Государыня отсылает гадалке Прасковье Мамонтовне (ироническая реплика в сторону мецената Мамонтова) «русские книги» для истребления в печке. Безногая жрица – сказочная Баба-Яга – «поджаривает» вместо наивного молодца отечественную классику, словно пытаясь вернуть Русь к ее естеству. Лучше других горит собрание сочинений А.Чехова.

Несамодостаточность духовного бытия героини Л. Улицкой обнаруживается уже в самом имени: не Соня – только Сонечка, не Душа – только душечка¹³, в деталях портрета (близорукость, вялость движений). Девушка напоминает ожившую марионетку, нелепо собранную из разных частей: «долговязая, широкоплечая, с сухими ногами и отсиделым тощим задом» она «имела лишь одну стать – большую бабью грудь, рано отросшую да как-то не к месту приставленную к худому телу». Юная Сонечка и влюбляется в одноклассника, отличного «кукольной мордочкой», их роман окружающие воспринимают как «интересный аттракцион». Из этого пространства балаганчика героиню выводит случай – явление мастера. Встреча становиться инициацией для обоих: Сонечка оставляет мир иллюзий во имя насущных забот о семье («прежняя жизнь отвернулась и увела с собой все книжное», ее избранник – Роберт Викторович – рассматривает случившееся как «свершение судьбы». В глазах мастера возлюбленная предстает в образе огненной Софии-Богородицы, освещенной «огнедышащим светом керосиновой лампы, в неровном мерцающем облаке», пространство окрест матери, кормящей младенца, кажется «тропическим райским садом», что никак не соотносится с реальностью 1930-х годов – голодом, холодом, страхом.

Душевное пробуждение героини оказывается, однако, недолгим, плен библиотеки сменяет строгий домашний ритуал, забота о шкафах, салфетках, посуде… В иудейке Сонечке «просыпалась память о субботе, и тянуло к упорядоченно-ритуальной жизни предков с ее незыблемой основой, прочным, тяжелоногим столом, покрытым жесткой торжественной скатертью, со свечами, с домашним хлебом и тем семейным таинством, которое совершалось в канун субботы в каждом еврейском доме». Весь свой «непознанно-религиозный пыл» женщина вкладывает в кухонные заботы, приготовление еды. Описание «большой бабьей груди» Сонечки, словно предназначенной для бесконечных рождений и вскармливаний, пристрастие к заботе о «хлебе насущном» отсылают к образу Кибелы. В момент сватовства Роберту Викторовичу мерещится дразнящая богиня: «Кибела снова дразнила его красным острым языком, и ее веселая свита, составленная из непотребных, страшных, но все сплошь знакомых ему женщин, кривлялась в багровых отсветах». Духовный «верх» потеснен образом гротескного «низа», повзрослевшая Сонечка, ранее служившая библиотеке как храму, теперь подчиняет жизнь «другому канону, новому, буржуазному». И чем настойчивее ее заботы о семье, близких, тем неизбежнее их разрыв с ней: «жизнь Роберта Викторовича все более перемещалась в мастерскую», единственная дочь уезжает в Петербург. В чертах быстро и «некрасиво стареющей» героини проступает «собачье выражение» – знак чрезмерной преданности.

И, парадоксально, еврейская «мицва» – доброе дело – Сонечки связано с вхождением в дом/рай Чужого, сироты Яси, разрушающей семью. Делая свой выбор, хозяйка руководствуется кажущейся любовью девочки к книгам: «Соню умиляло Ясино пристрастие к чтению. К тому же ей казалось, что Танечка попутно приобщится к большой культуре. В этом она заблуждалась», – откровенно свидетельствует повествователь. Приверженность канону в его различных вариантах (книжном, родовом, религиозном) оборачивается внутренней стагнацией, к старости Сонечка превращается в одинокую «толстую усатую старуху Софью Иосифовну», единственной радостью которой вновь становятся путешествия в «сладкие глубины, в темные аллеи, в вешние воды». При этом героиня категорически отказывается от путешествий в реальности, не желая посещать «ни свою историческую родину, где гражданствует ее дочь, ни Швейцарию, где она сейчас живет», «ни столь любимый Робертом Викторовичем город Париж». История современной душечки замыкается в той же точке, откуда началась, смерть мужа делает жизнь исчерпанной, все, что остается – книжный лабиринт.

Усиленная к концу повествования ассоциация Сонечки с «тургеневскими барышнями» указывает на образ-метатип – Татьяну Ларину А. Пушкина. По мнению исследователей, известную устойчивость женских образов И. Тургенева обеспечивает единое «основание – пушкинская Татьяна Ларина»¹⁴. В сюжете Сонечки роман с одноклассником – «брутальным Онегиным» – свернут, обыгрывается образ «изменившейся» Татьяны VIII главы – избранницы генерала. Л. Улицкая «дописывает» «возможный сюжет»¹⁵ классического текста. Романтическая линия, казалось бы, обещана в образе дочери Сонечки – тезки пушкинской героини. «Странная Таня» наделена в повести легко узнаваемыми чертами: стремлением к уединению, «странной задумчивостью», ей нравятся «старинные материнские платья», «подвязанные в талии блеклым кашемиром», правда, вместо усадебных аллей, плутает девушка среди «тлеющей садовой мебели и плотных, слишком плотных теней, которые окружают обветшалые и ненужные вещи, и вдруг, как хамелеон, исчезает в них». Таня – Геката/Деметра, которая и называлась Пиндаром «Обутая в красное».

Как некогда для генерала, союз с Сонечкой, означает для Роберта Викторовича буквальное возвращение с «того света». Недавний зэк, отпущенный на поселение, «человек из подполья», внезапно ощущает приток витальной энергии, обретает семью, почву – здесь очевидна перекличка с внутренней логикой «Записок из подполья». Ф. Достоевский видел трагедию героя в отсутствии веры. Указание на известный аскетизм персонажей, их интерес к чтению актуализирует параллель с Сонечкой Мармеладовой и Раскольниковым, однако, вместо Библии, современных влюбленных сближает французская литература. На фоне неподвижной, инфантильной Сонечки особенно заметно вольнодумство ее избранника, чуждого всех общепринятых истин. Беседы с молчаливой женой напоминают Роберту Викторовичу «касание к философскому камню» – эликсиру жизни средневековых алхимиков, осознаются «волшебным механизмом очищения прошлого» – новым рождением.

СМОТРЕТЬ ВИДЕОЛЕКЦИЮ 

Литература:

1 Роднянская И. Гамбургский ежик в тумане // Новый мир. 2001. №3. С. 174.

2 Чупринин С. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. – М.: Время, 2007.

3 Брачев В.С. Масоны, мистики и богоискатели в России. ХХ век. . – СПб.: Изд-во «Стомма», 2003. С. 33.

4 См.: Друбек-Майер Н. Россия – «пустота в кишках мира». «Счастливая Москва» (1932–1936) А. Платонова как аллегория // Новое литературное обозрение. 1994. № 9. С. 251–268.

5 См.: Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. – М.: Новое литературное обозрение, 2000.

6 Йонас Г. Гностицизм (Гностическая религия). – СПб.: «Лань», 1998. С. 8.

7 См. работы М. Липовецкого, Т. Казариной, Н. Ивановой, И. Савкиной, Т. Прохоровой, С.И. Тиминой, Э. Мела и др.

8 Улицкая Л. «Принимаю все, что дается» // Вопросы литературы. 2000. № 1. С. 234.

9 Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. – М.: Наука, 1977. С. 71.

10 Улицкая Л. Сонечка: Повести и рассказы. – М.: Изд-во Эксмо, 2006.

11 См.: Новикова Е.Г. Софийность русской прозы второй половины ХIХ века: Евангельский текст и художественный контекст. – Томск: Изд-во ТГУ, 1999.

12 Ковтун Н.В. Русь «постквадратной» эпохи. (К вопросу о поэтике романа «Кысь» Т.Толстой) // Respectus Philologicus,Nr. 15 (20), 2009, ISSN 1392-8295. Р. 85-98.

13 См.: Баксараева Н.А. «Душевность без духовности»? (Чеховская традиция в повести Л. Улицкой «Сонечка») // Творчество А.П. Чехова: Межвузовский сб. науч. трудов. – Таганрог: Изд-во ТГПУ, 2004. С.105-110;

14 Печерская Т.И. «Ужель та самая Татьяна»? (Инверсия пушкинского сюжета в романе Тургенева «Отцы и дети») // Материалы к Словарю сюжетов и мотивов русской литературы. Вып. 5: Сюжеты и мотивы русской литературы. – Новосибирск: НГУ, 2002. С. 130.

15 Бочаров С.Г. О реальном и возможном сюжете («Евгений Онегин» Пушкина) // Динамическая поэтика: от замысла к воплощению. – М.: ИМЛИ РАН, 1990. С. 143-155.