90 лет исполнилось со дня рождения русского писателя В.М. Шукшина

Дорогие коллеги!

25 июля исполнилось 90 лет со дня рождения большого русского писателя - В.М. Шукшина.
О творчестве писателя мы попросили высказаться профессора Н.В. Ковтун.

"В. М. Шукшин: между традиционализмом и постмодернизмом" 

 Писателем «переходного» мирочувствования, раньше других осознавшим глубинные противоречия внутри патриархального мира, стал В. Шукшин. Все, что опубликовано автором в печати, было написано в последние пятнадцать лет его жизни. Первым журналом, представившим тексты В. Шукшина, стал журнал «Смена», где в апреле 1958 года напечатан рассказ «Двое на телеге». Начиная с 1961 года произведения мастера появляются в центральной печати регулярно.

 Тексты художника – связующее звено между традиционалистской прозой и игровыми стратегиями постмодернизма. В этом контексте отметим следующие особенности поэтики: своеобразие авторской позиции, основанной на принципе диалога; появление нового героя – человека сомневающегося, маргинала, утратившего «свое», родовое пространство, но не успевшего освоиться в условиях цивилизации; особую напряженность, символизм письма, отсылающие к эстетике модернизма и наследующему ей постмодернизму.

 Ранние тексты писателя маркированы идиллическими интенциями: образы крестьян идеализированы, автор называет героев «светлыми душами», пейзажные эскизы подчеркнуто эстетичны, в заключении – прямое высказывание нарратора, подводящее итог. Феномен В. Шукшина изначально и объясняется литературоведами исходя из критериев «деревенской прозы». В сборниках рассказов «Характеры» (1973), «Беседы при ясной луне» (1974) писатель, однако, остается «деревенщиком» едва ли не только по материалу, его проза обретает экзистенциальную напряженность, герои размышляют над «вечными вопросами». Смысл бытия, который мучительно ищут персонажи, не очевиден и автору, что исключает пророческие интонации, свойственные традиционалистам. В поздних текстах усложняется рисунок характера, уходит однозначность трактовки действующих лиц, предопределенность финала. Действие обрывается неожиданно, жестко, оставляя ощущение недосказанности и одновременно некой внутренней свободы, почти вызова, идущих от позиции автора.

Простые труженики, захваченные романтическими страстями, дьявольской гордыней, погруженные в те же думы, что персонажи Н. Гоголя, Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова, зачастую не в состоянии выразить собственную муку, додумать мысль, но и отказаться от нее не в силах. Это обусловлено и сложной судьбой писателя, который начинал, не обладая ни достаточными знаниями, ни культурой, ни мало-мальски значимым литературным опытом. Собственную сосредоточенность на «проклятых вопросах» русской классики автор и передоверяет персонажам. Шукшин, обнажающая в человеке иррациональное, показывает многогранность, противоречивость характера, тайну личности. Перед этой тайной повествователь умолкает, предоставляя читателю возможность собственных выводов.

Дистанция между автором и героями оставляет пространство для «своеволия», персонажи могут высказаться сполна и на близком им языке. Так создается атмосфера «полифонии» – многоголосия, особой «взвинченности» письма, плохо сочетающаяся с христианской позицией классиков «деревенской прозы». В. Шукшин внимателен к стихийным, инфернальным натурам, героям-богоборцам: образы Спирьки Расторгуева в рассказе «Сураз» (1973), «искусителя» Генки Пройдисвет, разбойника Леси, что бунтует против «векового крестьянства» в себе, против законов рода и веры. Бунт попа из рассказа «Верую!» сравнивается по силе, отчаянности, неистовству с восстанием Аввакума, житие которого писатель хорошо знал и ценил.

Русь В. Шукшина не столько этнографична (герои – эксцентрики, «кирзовые сапоги» или генеральские эполеты – душа болит равно), сколько бытийна, ее широта, загадочность завораживают, обессиливают, раздражают, и только отчаянные, незаурядные натуры (Пугачев, Стенька Разин) способны восстать, бросить вызов судьбе и миру. Не случайно прозу мастера критика назвала сугубо мужской, когда женское получает почти исключительно отрицательные коннотации. Русь как баба жестока, бестолкова и желанна, ее и не проймешь ничем: ни подвигом, ни слезами, ни любовью. Вечный гоголевский вопрос: «Русь, куда же несешься ты? Дай ответ!.. Не дает ответа» приобретает в прозе В. Шукшина пронзительность, насущность: в стремительно ускользающем пути-бытии герои не могут самоопределиться, но и послушно шапки ломать вдогон тройке разучились.

Органический мир неопочвенничества взрывается В. Шукшиным изнутри: космос обретает смысл только в личном переживании героя, в этом художник предопределяет многие открытия литературы конца XX–ХХI веков. Романтические идеи, утопические проекты присутствуют в сознании персонажей, вызывая ироническое, порой сочувственное отношение нарратора. С позиции жесткого реалиста художник показывает: любые, пусть самые героические, попытки переделки человека, «бегства» в мечту означают драму, душевную трагедию. В пронзительно-тоскливой и одновременно иронической интонации описания проектов «преобразования мира» писатель смыкается с позицией А. Платонова.

Устойчивые мотивы («сельской благодати», идеализированной общинности) и мифологемы (богатырь, юрод, святой/праведник), отличающие классическую прозу «деревенщиков», под пером мастера получают парадоксальное решение. «Чужие», интеллигенция пытаются сохранить церковь («Крепкий мужик», 1970), веру в добро («Сильные идут дальше»), семейные устои («Сураз»), против них бунтуют «свои» – крестьяне. Герой В. Шукшина – человек незавершенный, оставшийся на перекрестке, как на кресте, мучительно ищущий чуда – праздника, без которого и «душа все одно вялая какая-то», и одновременно душевного мира, благодати, гармонии с собой и окружающим. Но праздник недолговечен, зачастую обманчив, опасен (восстание Стеньки Разина как разгул «русской души»), попытка удержать, продлить его требует от человека огромных душевных усилий, которые не всякому по плечу, отсюда и ирония В. Шукшина по поводу «вечного праздника» – воплотившегося Беловодья или сказочного града Китежа.

«Праздничный звон колоколов» явлен героям патриархального сознания в кульминационных ситуациях как награда за страдания, праведную жизнь и стойкость, символизирует откровение истины, переход в иные пределы. Это ощущение полноты бытия уже постоянно и неизменно. Таковы судьбы сокровенных персонажей А. Солженицына, В. Распутина, В. Личутина. Для «чудиков» В. Шукшина миг гармонии внезапен и краток, может реализоваться в порыве к беспредельности, воле как празднику («Я пришел дать вам волю», 1968–1971), чувственных наслаждениях («Сураз»), эгоистической жажде доказать свою правоту любой ценой («Непротивленец Макар Жеребцов», «Штрихи к портрету»), неудержимом порыве за грань привычного («Миль пардон, мадам», 1968), однако иронический эффект сочетается в текстах с романтическим настроением, лиризмом, идущими от сочувственно понимающей позиции нарратора.

Добро и зло в сложном, страстном мире шукшинских героев лишены безусловности: порыв к празднику нередко приводит к боли и ужасу, к утратам и одиночеству, и только немногие способны принять мир как он есть. Дар осмысленной жизни – чаще достояние стариков, особенно матерей, сохранивших преданность заветам, умеющих удовлетвориться малым. Поколение внуков, однако, обречено искать собственные смыслы, пути к истине. Неспособность героя смириться с настоящим оборачивается трагедией: кончает жизнь самоубийством Спирька Расторгуев, попадает в тюрьму героиня повести «Там вдали».

Настороженность автора вызывают и герои-преобразователи, стремящиеся рационализировать мечту, праздник, сделав его обыденным, скучным, однозначным. Утративший веру в готовые истины, в рациональные теории всеобщего счастья автор остается на стороне сомневающихся – живых, филистерское упоение покоем ему смешно и странно. Однако, в отличие от постмодернистов, превративших недавние истины в предмет откровенной игры, фарс, В. Шукшин не забывает о нравственной норме жизнеустроения, но специально ее никогда не акцентирует. Трезвый взгляд на неизбежность исторического прогресса не отменяет ценностей прошлого и настоящего, тех идей, которые их питают. «Диалогические» отношения между героями-идеями приводят к принципиальной «открытости» текстов мастера, но не к эффекту самодовлеющего, самоценного хаоса, как в эстетике постмодернизма. Моральные заповеди прошлого (крестьянского) обсуждаются и проверяются в произведениях наравне с другими идеями-проектами, читатель всегда волен расставить акценты, «достроить» текст, но сам этот процесс «додумывания» и есть самоустроительство души (человека и человечества), во имя которого автор создает художественное произведение.